Во сне обрел я сад цветов и ветра Где ветви пышные над травами дрожат, И там стояла Госпожа В одеждах цвета солнечного лета. Прекрасная, как яркая луна, Заставила меня пылать она И гаснуть, будто пламя под дождем. Глаза закрыты — скорбь таится в них, Печальны губы, словно розовый цветник Прошедших дней, которых не вернем.
Она держала цитру в форме сердца Из золотых волос чьи струны сплетены Лютниста, в годы старины Пленявшего сердца искусством дерзким. Вот как семь струн именовались: Была начальной жалость, Второю — доброта, Затем довольство, горе, сон и грех И нежная любовь, что тверже всех, Греху и злу чета.
Стояли трое рядом с ней, одеты В парчу и злато с головы до ног; И первый нацепил венок Пшеничный, пряча тления приметы: Кривился рот, лицо заплыло жиром, А на одежде были дыры И пятна ржи и пыли, Скрывал глаза истлевший капюшон: Собою представлял картину он Порока — так все знаки говорили.
Вторым был Стыд, с пустым, унылым ликом, Зелено-серым, будто лист, попавший в пламя; Со слабыми, дрожащими ногами Он вечно падает в смущении великом. В его душе — обид и мук скопленье И пульса каждое биенье Рождает боли крик. Последний — Страх, со Смертью узы вяжет, Он друг Стыду, и лишь тот слово скажет Страх отзовется вмиг.
Чудесно это все — моя душа сказала. Увидеть проще воздух, солнца луч держать, Чем думать, чтобы Госпожа Греху была родней или подругой стала. Колена преклонив, служили девы ей. Я умолил одну скорей Узнать, в чем зрелища причина; И Страх сказал: Я Жалость, что почила, А Стыд: Я Горе, что привычным стало, Сказал Порок: А я — Любви личина.
Но вот рука коснулась струн прекрасных И песни странные из уст её полились; Покуда пенье длилось, Утихли звуки все; по лицам у несчастных, По восковым щекам слез потекли потоки От грустного восторга. И перемена чудная явилась мне тогда: Налились жизнью губы, щеки стали красны, Все трое снова свежи и прекрасны, Как в юные года.
Тут я сказал: «Теперь я вижу ясно — Жизнь совершенна, всё преображает, Смерть, грех и горе перед нею тают, Красе её ресниц становятся подобны, Иль обиталищу души моей — губам, Иль белизной сверкающим бокам, Иль груди, поцелуев раю. Отныне крепко на её надеюсь милость, Меня хранит она, что б не случилось — Я это твердо знаю».
Вперед, баллада, поднеси ей розы Такие длинные, что горло задевают; Шипы их не таят в себе угрозы. Твой плащ певца весь золотом играет, Так смело выходи пред ней и говори: «О Борджия, во мне горят твои власы златые, Как в лихорадке, буен сердца ритм. Приняв букет огромный, ты Лобзанья мне дари». И может быть — всесильна доброта! — К тебе склонится Госпожа, чиста, Как под зефиром клонится лоза, Со смехом целовать тебя в уста, Баллада, и в закрытые глаза.
Это схватка упорных бойцов: само Время и Боги в борьбе, Из Любви иссохших сосцов жизни сок забирают себе. Примиритесь, звенит мой голос, да, вы все, отдохните чуть, От Любви отойдите голой, да ее не иссякнет грудь.
всякая жизнь — дело случая, у живого непрочные крылья
Вы — огонь; но не вечны дороги, пронесетесь в забвение полное, Посмотрите, вы смертны, о Боги, пожираемы времени волнами!
Пусть ноги жрецов твоих гордых по предков ступают путям, Пусть прежние Боги мертвы, а казненный Богом стал нам, Пусть разрушил ты трон Кифереи, и обрушил на нас камнепад — Но не вечен ты, царь Галилеи, мертвецом к мертвецам сойдешь в ад. Доброты одеяньем восторжен певец, воспевает твою Деву — Мать, Но похищен ее лучезарный венец, чужой трон ты сумел занять. Да, когда-то молились иной, но сменилась царица — так говорят. Не такой, не поддельно — святой была Мать, что в ракушке родили моря! Облаченной в желаний гармонию, сиянием с пеной сравнима, Подвижней, чем быстрый огонь — о богиня, о матерь Рима. 80 Явилась твоя девой бледной, горя — злобы сестрой, а наша С ароматом и блеском победным, водопадом цветов украшена, Вода белая с розами красными, вся серебряный блеск и пламя, Святит землю ее имя властное, и молитва легка в древнем храме. Явилась твоя слез потоками, средь рабов рабыней, а наша Попирая мир легкими стопами, царицей в морей пенной чаше.